Милицию штата, еще недавно щеголявшую своим новым обмундированием, а теперь грязную и обтрепанную, было не отличить от испытанных в боях войск. Даже выражение глаз у солдат стало иным. Ведь за спиной у каждого было три года унизительных самооправданий, объяснений, почему они не на фронте, но теперь они сменили тыловой покой на фронтовые опасности и обрели самоуважение. Многие из них отдали привольное житье за смерть под пулями. Зато оставшиеся в живых стали теперь ветеранами, хотя и в чрезмерно короткий срок, и чувствовали, что исполнили свой долг. Вглядываясь в толпу, отыскивая знакомые лица, они смотрели уверенно и гордо. Они могли высоко держать голову теперь.
Шли старики и юноши из войск внутреннего охранения — седобородые старцы едва волочили ноги от усталости, у юношей были озабоченные лица детей, поставленных перед слишком серьезной для них задачей. Скарлетт увидела среди них Фила Мида и с трудом узнала его — так почернело от порохового дыма и грязи его лицо, таким оно было напряженным и усталым. Бок о бок с ним, прихрамывая, ковылял дядюшка Генри с непокрытой, невзирая на дождь, головой, торчавшей из дыры, проделанной в клеенке, которую он накинул себе на плечи. Дедушка Мерриуэзер ехал, сидя на лафете; голые ноги его были обмотаны обрывками одеяла. Но сколько ни искала Скарлетт глазами Джона Уилкса, его нигде не было видно.
А ветераны армии Джонстона маршировали с видом бравым и беспечным, храня свой боевой дух и на третий год войны; они ухмылялись, и подмигивали хорошеньким девушкам, и отпускали грубоватые шуточки по адресу мужчин, еще не надевших военной формы. Они направлялись к укреплениям, опоясывавшим город, — не мелким, наспех вырытым стрелковым гнездам, а земляным укреплениям почти в рост вышиной, обложенным мешками с песком, утыканным поверху острыми деревянными кольями. Миля за милей тянулись вокруг города эти укрепления, зияя красными щелями окопов и красными насыпями брустверов, готовые принять тех, кому надлежало их заполнить.
Толпа приветствовала отступавшие войска так, словно они возвращались с победой. В каждом сердце притаился страх, но теперь, когда все уже знали правду, когда худшее уже свершилось, когда война подошла вплотную к их жилищам, с городом произошла перемена. Больше не было места панике, истерическим воплям — что бы ни гнездилось в сердцах, не находило отражения на лицах. Все старались казаться веселыми, даже если это веселье было напускным. Каждый старался уверенно и храбро смотреть в лицо отступавшим солдатам. И каждый повторял про себя слова старины Джо, сказанные накануне того дня, как его отстранили от командования: «Я могу держать Атланту до скончания века».
Теперь, когда и генералу Худу пришлось отступить, у многих зародилось то же желание, что и у солдат, — желание вернуть старину Джо. Но никто не решался высказать свою мысль вслух, все пытались лишь почерпнуть уверенность в словах старины Джо:
«Я могу держать Атланту до скончания века».
Осторожная тактика генерала Джонстона была совсем не по душе генералу Худу. Он атаковал янки с востока, он атаковал их с запада. Шерман кружил вокруг Атланты, как боксер, выискивающий незащищенное место на теле противника, и Худ не стал сидеть в своих укрытиях, дожидаясь, пока янки его атакуют. Он храбро вышел им навстречу и обрушился на них яростно. Несколько дней шли бои за Атланту и за Эзра-Черч, и по сравнению с этими битвами сражение у Персикового ручья представлялось уже ничтожной стычкой.
Однако противнику, казалось, все было нипочем. Он понес тяжелые потери, но, видимо, мог себе это позволить. И все это время батареи северян сыпали снаряды на город, убивали людей в их жилищах, срывали крыши со зданий, вырывали глубокие воронки в мостовых. Люди укрывались как могли — в погребах, в канавах, в неглубоких туннелях на железнодорожных переездах. Атланта была в осаде.
За одиннадцать первых дней командования генерал Худ потерял почти столько же людей, сколько генерал Джонстон за семьдесят четыре дня боев и отступлений, и Атланта была осаждена уже с трех сторон.
Железная дорога, связывающая Атланту с Теннесси, находилась теперь на всем своем протяжении в руках Шермана. Его войска обложили железную дорогу, ведущую на восток, и перерезали железную дорогу, ведущую на юго-запад, к Алабаме. И только одна-единственная железная дорога — на юг, к Мэйкону и Саванне — еще действовала. Атланта была наводнена беженцами, забита войсками, заполнена ранеными, и эта единственная дорога не могла удовлетворить неотложных нужд страждущего города. И все же пока эта дорога была в руках южан, Атланта могла держаться.
Скарлетт обуял ужас, когда она поняла, какое значение приобрела эта дорога, как яростно Шерман будет стараться ее захватить и как отчаянно будет биться за нее Худ. Ведь это та дорога, что проходит через графство и через Джонсборо. А Тара всего в пяти милях от Джонсборо! Отсюда, из этого воющего ада, Тара казалась убежищем, тихой гаванью, но она была всего в пяти милях от Джонсборо!
В день битвы за Атланту Скарлетт и еще некоторые из дам, забравшись на плоские кровли складов, защитившись своими крошечными зонтиками от солнца, наблюдали за сражением. Но когда первые снаряды стали рваться на улицах города, все бросились в погреба, и в эту же ночь началось повальное бегство женщин, детей и стариков из Атланты. Целью их был Мэйкон, и многие из тех, кто заполнил вагоны той ночью, уже и раньше проделывали этот путь — проделывали при каждом новом отступлении генерала Джонстона, когда он все дальше и дальше откатывался от Далтона. Но ехали они теперь не так, как возвращались в Атланту, а налегке. У многих с собой был лишь ручной саквояж да скудный завтрак в пестром бумажном носовом платке. И только кое-где можно было увидеть испуганных слуг с серебряной утварью и семейными портретами в руках, уцелевшими после первого бегства.
Миссис Мерриуэзер и миссис Элсинг уехать отказались. Госпиталь нуждался в их помощи, и к тому же, гордо заявили они, никакие янки их не испугают и не заставят бежать из родного дома. Но Мейбелл с ребенком и Фэнни Элсинг уехали в Мэйкон. Миссис Мид впервые за всю свою супружескую жизнь выказала неповиновение и наотрез отказалась подчиниться требованию доктора и сесть в поезд. Она ему еще понадобится, заявила миссис Мид. Да и Фил где-то здесь, в окопах, и ей нужно быть поблизости на случай, если…
А миссис Уайтинг уехала, да и многие другие из знакомых Скарлетт дам. Тетушка Питти, раньше всех осудившая генерала Джонстона за его стратегию отступлений, раньше всех уложила теперь свои сундуки. Ее слабые нервы, заявила она, не выносят громких звуков. От грохота взрывов она может лишиться чувств и не добраться до погреба. Вовсе нет, она ничуть не боится. Она попыталась придать своему детскому ротику воинственное выражение, но попытка не увенчалась успехом. Она уедет в Мэйкон к своей старенькой кузине миссис Бэрр, и девочки должны поехать с ней.
Скарлетт совсем не улыбалось ехать в Мэйкон. Она хотя и боялась бомбежек, но все же предпочитала оставаться в Атланте, чем ехать в Мэйкон к старой миссис Бэрр, которую терпеть не могла. Несколько лет назад, на одной из вечеринок в доме Уилксов, миссис Бэрр случайно увидела, как Скарлетт целуется с ее сыном Уилли, и назвала Скарлетт «вертихвосткой». «Нет, — заявила Скарлетт тетушке Питти, — я поеду домой, в Тару, а Мелли пускай едет с вами».
Услыхав это, Мелани испугалась и горько расплакалась. Тетушка Питти бросилась за доктором Мидом, а Мелани схватила Скарлетт за руку и взмолилась:
— Дорогая, не уезжай, не покидай меня! Мне будет так одиноко без тебя! Ах, Скарлетт, я просто умру, если тебя не будет со мной, когда придет мой срок! Да, да, я знаю, тетя Питти обо мне позаботится и она — сама доброта. Но ведь у нее никогда не было детей, и порой она так действует мне на нервы, что хочется визжать. Не оставляй меня, дорогая. Мы же с тобой как сестры, и притом, — тут она выдавила из себя лукавую улыбку, — ты пообещала Эшли позаботиться обо мне. Он сказал, что попросит тебя об этом.