Глава XXXVIII

Скарлетт все это видела, жила с этим сознанием днем, с этим сознанием ложилась вечером в постель, страшась каждой следующей минуты. Она знала, что они с Фрэнком уже числятся из-за Тони в черных списках янки и что несчастье может в любую минуту обрушиться на них. Но именно сейчас откатиться назад, к тому, с чего она начинала, — нет, этого она просто не могла допустить: ведь она ждала ребенка, а лесопилка как раз стала приносить доход, и будущее Тары до осени, то есть до нового урожая хлопка, всецело зависело от этого дохода. Что, если она все потеряет?! Что, если придется начинать все сначала с теми скромными средствами, которыми она располагает в борьбе с этим безумным миром? Ну, что она может выставить против янки и их порядка — свои пунцовые губки, свои зеленые глаза, свой острый, хоть и небольшой, умишко. Снедаемая тревогой, она чувствовала, что легче покончить с собой, чем начинать все сначала.

Среди разрухи и хаоса этой весны 1866 года она направила всю свою энергию на то, чтобы сделать лесопилку доходной. Ведь деньги в Атланте были. Горячка восстановления города давала Скарлетт возможность нажиться, и она понимала, что будет делать деньги, если только не попадет в тюрьму. Но, твердила она себе, ходить надо легко, пританцовывая, не обращая внимания на оскорбления, мирясь с несправедливостью, не обижаясь ни на кого, будь то белый или черный. Она ненавидела наглых вольных негров, и по спине ее пробегал холодок — такое ее охватывало бешенство всякий раз, как она слышала их оскорбительные шуточки по своему адресу и визгливый хохот. Но она ни разу не позволила себе хотя бы презрительно взглянуть на них. Она ненавидела «саквояжников» и подлипал, которые без труда набивали себе карманы, в то время как ей приходилось так трудно, но ни словом не осудила их. Никто в Атланте не презирал янки так, как она, ибо при одном виде синего мундира к горлу у нее от ярости подступала тошнота, но даже в кругу семьи она ни единым словом не выдала своих чувств.

«Я же не идиотка — я рта не раскрою, — мрачно твердила она себе. — Пусть другие терзаются, оплакивая былые дни и тех, кто уже не вернется. Пусть другие сжигают себя в огне ненависти, кляня правление янки и теряя на этом право голосовать. Пусть другие сидят в тюрьме за то, что не умели держать язык за зубами, и пусть их вешают за причастность к ку-клукс-клану. (Каким леденящим ужасом веяло от этого названия — оно пугало Скарлетт не меньше, чем негров.) Пусть другие женщины гордятся тем, что их мужья — в ку-клукс-клане. Слава богу, Фрэнк с ними не связан! Пусть другие горячатся, и волнуются, и строят козни и планы, как изменить то, чего уже не изменишь. Да какое имеет значение прошлое по сравнению с тяготами настоящего и ненадежностью будущего? Какое имеет значение, есть у тебя право голоса или нет, когда хлеб, и кров, и жизнь на свободе — вот они, реальные проблемы?! О господи, смилуйся, убереги меня от всяких бед до июня!»

Только до июня! Скарлетт знала, что к этому времени она вынуждена будет уединиться в доме тети Питти и сидеть там, пока ребенок не появится на свет. Ее и так уже порицали за то, что она показывается на людях в таком состоянии. Леди никому не должна показываться, когда носит под сердцем дитя. Теперь уже и Фрэнк с тетей Питти умоляли ее не позорить себя — да и их, — и она обещала оставить работу в июне.

Только до июня! К июню надо так наладить все на лесопилке, чтобы там могли обойтись без нее. К июню у нее уже будет достаточно денег, чтобы чувствовать себя хоть немного защищенной на случай беды. Столько еще надо сделать, а времени осталось так мало! Хоть бы в сутках было больше часов! И она считала минуты в лихорадочной погоне за деньгами — денег, еще, еще денег!

Она так донимала робкого Фрэнка, что дела в лавке пошли на лад и он даже сумел взыскать кое-какие старые долги. Но надежды Скарлетт были прежде всего связаны с лесопилкой. Атланта в эти дни походила на гигантское растение, которое срубили под корень, и вот теперь оно вдруг снова пошло в рост, только более крепкое, более ветвистое, с более густой листвой. Спрос на строительные материалы намного превышал возможности его удовлетворить. Цены на лес, кирпич и камень стремительно росли — лесопилка Скарлетт работала от зари до темна, когда уже зажигали фонари.

Каждый день она проводила часть времени на лесопилке, вникая во все мелочи, стремясь выявить воровство, ибо, по ее глубокому убеждению, без этого дело не обходилось. Но еще больше времени она тратила, разъезжая по городу: наведывалась к строителям, подрядчикам и плотникам, заглядывала даже к совсем незнакомым людям, которые, по слухам, якобы собирались строиться, и уговаривала их покупать лес у нее, и только у нее.

Вскоре она стала неотъемлемой частью пейзажа Атланты — женщина в двуколке, сидевшая рядом с почтенным, явно не одобрявшим ее поведения старым негром, — сидевшая, натянув на себя повыше полость, сжав на коленях маленькие руки в митенках. Тетя Питти сшила ей красивую зеленую накидку, которая скрадывала ее округлившуюся фигуру, и зеленую плоскую, как блин, шляпку под цвет глаз — шляпка эта очень ей шла. И Скарлетт всегда надевала этот наряд, когда отправлялась по делам. Легкий слой румян на щеках и еле уловимый запах одеколона делали Скарлетт поистине прелестной — до тех пор, пока она сидела в двуколке и не показывалась во весь рост. Впрочем, такая необходимость возникала редко, ибо она улыбалась, манила пальчиком — и мужчины тотчас подходили к двуколке и часто, стоя под дождем с непокрытой головой, подолгу разговаривали со Скарлетт о делах.

Она была не единственной, кто понял, что на лесе можно заработать, но не боялась конкурентов. Она сознавала, что может гордиться своей смекалкой и в силах потягаться с любым из них. Она ведь как-никак родная дочь Джералда, и унаследованный ею деловой инстинкт теперь, в нужде и лишениях, еще обострился.

Поначалу другие дельцы смеялись над ней — смеялись добродушно, с легким презрением к женщине, которая вздумала возглавить дело. Но теперь они уже больше не смеялись. Они лишь молча кляли ее, когда она проезжала мимо. То обстоятельство, что она женщина, часто шло ей на пользу, ибо при случае она могла прикинуться столь беззащитной, столь нуждающейся в помощи, что вид ее мог растопить любые сердца. Ей ничего не стоило прикинуться мужественной, но застенчивой леди, которую жестокие обстоятельства вынудили заниматься столь малоприятным делом, — беспомощной маленькой дамочкой, которая просто умрет с голоду, если у нее не будут покупать лес. Но когда игра в леди не приносила результата, Скарлетт становилась холодно-деловой и готова была продавать дешевле своих конкурентов, в убыток себе, лишь бы заполучить еще одного покупателя. Она могла продать низкосортную древесину по цене первосортной, если считала, что это сойдет ей с рук, и без зазрения совести шла на подлости по отношению к другим торговцам лесом. Всем своим видом показывая, как ей не хочется раскрывать неприятную правду, она в разговоре с возможным покупателем могла со вздохом сказать про конкурента, что больно уж он дерет за свой лес, хотя доски-то у него гнилые, все в свищах и вообще ужасного качества.

Когда Скарлетт впервые решилась на такую ложь, ей потом стало стыдно и очень не по себе — не по себе не оттого, что она так легко и естественно солгала, а стыдно оттого, что в мозгу мелькнула мысль: что сказала бы мама?

А Эллин, узнав, что дочь лжет и занимается мошенничеством, могла бы сказать лишь одно. Она была бы потрясена, она бы ушам своим не поверила и так и сказала бы Скарлетт — мягко, но слова ее жгли бы каленым железом, — сказала бы о чести, и о честности, и о правде, и о долге перед ближними. Скарлетт вся съежилась, представив себе лицо матери. Но образ Эллин тотчас померк, изгнанный из памяти неуемным, безжалостным, могучим инстинктом, появившимся у Скарлетт в ту пору, когда Тара переживала «тощие дни», а сейчас укрепившимся из-за неуверенности в будущем. Так Скарлетт перешагнула и этот рубеж, как прежде — многие другие, и лишь вздохнула, что не такая она, какой хотела бы видеть ее Эллин, пожала плечами и, словно заклинание, повторила свою любимую фразу: «Подумаю об этом потом».